Война — это кровь, грязь и смерть. Те, кто хвалятся тем, что «могут повторить», даже не представляют, о чем они клеят глупые стикеры на свои машины. Журналист Дмитрий Ханцевич вспомнил один из рассказов своего деда-фронтовика, чтобы не было желания повторять.
Сразу оговорюсь, что Владимир Иосифович Ханцевич был в медицинском смысле честным человеком. Что было неоднократно проверено на практике. И мной лично, начиная с пеленочного возраста и всеми людьми, которые имели счастье (или несчастье) с ним столкнуться. И именно из-за медицинской своей честности он поимел множество проблем, но его спасали абсолютное бескорыстие и удивительное свойство находить хорошее.
То есть он знал, что люди — неидеальны. И не парился по поводу этого. Поэтому он стал, кем стал. И ушел за серые пределы так, как ушел. Я не знаю, жалеть ли мне о том, что я не проводил его в путь до конца тропы или радоваться тому, что запомнил его пусть слега плохо слышащим, но прекрасно понимающим. И помнящим. В общем, это реальная история, рассказанная честным человеком. От слов всегда и совсем.
Итак, где-то на рубежах Восточной Пруссии войска генерала армии Черняховского пытались осуществить прорыв. Безуспешно. В том числе и на том участке, который был закреплен за отдельной армейской штрафной ротой (ОАШР) деда. Их просто убивали. День за днем. День за днем. Неделю. И даже больше. Каждая атака выбивала от трети роты, до трех четвертей. Ее после этого отводили на доукомплектование. А когда доукомплектовывали, давали поспать и поесть, довооружиться, и снова в бой.
И мой дед прекратил это.
Правда, не в одиночку, а как водится, сообразил на троих. Он стал лейтенантом в 19 лет. А в 20 — командиром той самой штрафной роты. Просто потому, что всех остальных офицеров поубивало. И он остался один. Случайно. Миноментный обстрел накрыл «хвост» атакующих, а молодой лейтенант-коммунист шел в первых рядах. Первые ряды выжили. Потом вернулись к своим. А тех, кто бежал в атаку медленнее, смешали с землей немецкие мины.
Володя Ханцевич был гуманист по жизни. Володе Ханцевичу не нравилось в свои 20 лет встречать людей, которые уже мертвы. Но еще не знают об этом. Еще могут справлять нужду и курить махорку, но скоро выстелют своими телами ближайшую равнину. Рады этому будут только черные мухи и фронтовые снабженцы.
И вот этот 20-летний мальчик водит неделю по одному (а то и несколько) раз в день людей на смерть, а ему присылают новых. И он даже не хочет помнить их лица, изучает дела, расставляет в соответствии с квалификацией и выполняет приказ.
А один раз штрафник сбежал из траншеи. Он все рассказал врагам про наступление. И самый лучший пулемет второй мировой МГ 42 выкосил всю роту. Практически. Но пощадил деда. Пуля разодрала плечо гимнастерки и вызвала кровяной гейзер из груди солдата, который отстал.
В общем, этот день сурка надоел. В первую очередь одному румыну. Точнее, фолькс-дойче. Это был немец, который жил в Румынии. Папа его был немцем и не любил румын. Но понимал, что рано или поздно в Румынию придут русские. Поэтому учил сына русскому языку при помощи розг и гувернантки. Как этот персонаж попал под командование деда — история особенная.
Ну так этот двухметровый откормленный дойч, которого его новая родина обрекла на верную смерть, приходит к субтильному двадцатилетнему мальчику с голубыми глазами и говорит, что можно прекратить переламывать живых людей в кровавый фарш.
Дед интересуется, каким образом? Белокурая бестия говорит, что нужно сходить на ту сторону. Этот момент метаний дед так и не пояснил. Я не верю, что у него не было метаний. И верю практически каждому его слову. Поэтому он просто промолчал о том, что творилось тогда у него на душе.
Немцу нашли форму вермахта. Нашли и третьего. Из западных украинцев, который понимал по-немецки, но имел проблемы даже с русским. Так и пошли без согласования с командованием. Командир роты и два ранее осужденных.
Утомленные запахом разлагающихся тел бойцы переднего края сняли для них колючую проволоку. Потом наша великолепная тройка поползла-пошла уже самостоятельно. Через узлы обороны переднего края проползли на брюхе. Потом уже встали в полный рост. И шли не таясь.
Ибо легенда у них была матерая. Как будто этот дойч взял их с бойцом в плен. И ведет на допрос. Лейтенанта в погонах и с орденом. И рядового с откормленным лицом. Так они и шли, как бы по делу, но одновременно расспрашивая дорогу. Один в немецкой и два в советской форме. А теперь представьте эту картину: субтильный студент Благовещенского судостроительного техникума гуляет в расположении противника в компании двух человек, которых их новая родина осудила на верную смерть. Но они уверенно гуляли, и догулялись до дома, где жил, по мнению дойча, самый полезный им офицер.
И дойч взошел на крыльцо. И имел разговор с этим офицером. И офицер согласился идти с ними обратно через две полосы заграждений. И прихватил с собой документы. И они сначала пошли, а потом — поползли, уже вчетвером рискуя остаться на нейтральной полосе навечно среди свежих (и не очень) трупов.
Дед просто спасал этих своих мародеров, насильников, грабителей, нарушителей устава, националистов и прочий сброд из Красной армии, который ему прислала Родина на очередное перевоспитание. Не сказать, что он любил их. Не сказать, что он их не любил. Он просто не хотел, чтобы они умирали, как скот.
И его поступок заметили. Сначала представили к звезде Героя. Ибо в документах и показаниях плененного офицера оказалось столько сведений, что это изменило планы наступательной операции. Потом решили расстрелять. Ибо он ушел с двумя осужденными на чужую территорию. Где он мог раскрыть какие-то тайны. На войне не церемонились.
И кто скажет, что про гуманизм, плюньте тому в лицо. Все стараются убить врага. Все. И все хотят, чтобы врагов стало меньше. И это тоже правда. И все боятся, что врагу станет известно что-то.
И даже когда дед вернулся с двумя подчиненными, двумя портфелями и одним нарушением устава, его могли убить. Свои. Убить свои для пользы Армии вообще. «Спасибо за „языка“ и документы, но давай-ка мы тебя убьем, на всякий случай».
Меня всегда жутко волнует логика принятия наших решений. Его не расстреляли, значит, все-таки не нашли в его поступке вины. Но и не вручили звезду Героя, значит, не нашли в этом подвига. В чем логика? Но она слегка присутствует даже в армии и на войне. Дед стал кавалером ордена Красной Звезды. Его помучили немного и снова вернули на передний край. Водить в атаку мародеров, насильников, нарушителей устава
А дойч с западенцем, насколько я понимаю, могли искупить вину только кровью. А поскольку не пролили кровь, то пошли в очередную атаку. Возможно, на следующий день.
Но может, и позже, ведь деда муровали особисты.
А без него вести этот сброд на пулеметы желающих не было.
Возможно, и они бы не пошли без своего командира. Были случаи. Но это совсем другая история.
